"Двойка”
— Липов!
Оглушенный, Борька приподнял крышку парты и полез за
дневником. Он знал, что спасения нет, что до конца урока еще много времени и
звонка не будет, но все-таки продолжал копаться в портфеле. Наконец встал и
отвернулся к окну.
Все бросились к учебникам. Привычным движением учитель вывел
в журнале двойку, затем вызвал другого ученика, и в классе разлилось тихое,
умиротворенное гудение. Кто рассматривал карты в учебнике, покачивал парту, а
кто и просто отдыхал, довольный и благодарный.
Учитель же как ни в чем не бывало прохаживался между рядами,
разговаривал и даже улыбался. Но это была уже не прежняя хорошая знакомая
улыбка, теперь от нее веяло на Борьку холодом. Да и сам учитель изменился, в
нем появилось что-то недоброе, чужое. И когда, обращаясь к классу, он сказал:
«Устали?.. Ну ничего, скоро отдохнете»,— Борька почувствовал, что эти слова
относятся ко всем, кроме него.
Да и что хорошего в этом отдыхе? Подумаешь, перемена...
Борька скорбно повел глазами. Чего радуются, сами не знают. А Сережка Комков
сидит какой-то надутый, получив щелчок от Петьки Сапожникова. Как будто худшего
несчастья и быть не могло. Ему бы радоваться, что только щелчок...
Учитель объяснял, что Уральские горы — старые горы, что они
очень разрушены, а Борьку нисколько бы не удивило, если бы Уральские горы
совсем исчезли с лица земли.
После урока все высыпали в коридор, и он снова вытащил
дневник. А вдруг учитель забыл поставить двойку? Бывали же случаи.
Добравшись до последнего исписанного листка и чуть помедлив,
Борька быстро перевернул его. Она была жирная и высокая, в полторы клетки...
Борька долго и угрюмо смотрел на двойку, он был готов
уничтожить ее. Двойка же, хищно изогнув шею, смотрела нагло и вызывающе, будто
говорила: «А ну-ка, сунься!..»
Прозвенел звонок, и опять потянулись уроки. Третий,
четвертый, пятый... Кого-то вызывали, кого-то ругали... Наконец занятия
кончились, и класс опустел.
На улице все удивительно изменилось. За один день сугробы
осели, подтаяли, деревья потемнели, а к обычному оживлению улиц примешивался
какой-то новый, волнующий шум. Уже выбегая из ворот школьного двора, Борька
понял, что это ручьи. Он расстегнул пальто и медленно пошел по краю тротуара,
обламывая нависающий над ручьем лед. Внизу, у поворота, на обмелевшем перекате
ручья блеснул омытый водой булыжник. Как будто мелькнуло лето.
Улыбаясь, Борька подставлял лицо солнцу и глубоко вдыхал
запах оттаивающей земли, деревьев. Скоро, совсем скоро весенние каникулы, скоро
с крыш начнут сбрасывать снег и на тротуарах покажется асфальт. Скоро дома
будут выставлять из окон рамы, а вместо валенок разрешат надеть ботинки. И как
будет непривычно легко ноге, затянутой тонким шнурком!
Да хоть бы сегодня... Разве нельзя надеть ботинки и фуражку?
Жара-то какая!
Борька сорвал с головы шапку и замер... Двойка, у него
двойка. Как он мог забыть?!
И жизнь показалась ему бесконечно тусклой и горькой. А то,
что было до двойки, еще вчера, еще утром, то ушло далеко-далеко. Теперь ему
было еще хуже, еще тяжелей, чем в школе, потому что солнце светило не для него
и ручьи текли тоже не для него.
Он собирался завтра в цирк, он собирался на реку, смотреть,
как взрывают лед. Никуда, никуда он не пойдет. Пусть его ругают, пусть держат
взаперти. Он готов.
И даже когда его простят, он все равно не выйдет на улицу.
Не нужна ему улица, ничего ему не нужно...
Перепрыгнув через ручей, он больно ушиб ногу, и сердце его
сжалось от горестного удовлетворения. Все, все валится на него. Учитель
придирается, поймал и поставил двойку, дома отругают, все будут гулять, а он —
смотреть в окно.
Неподалеку от дома он забрел на соседский двор и уселся на
толстый пенек возле забора. С улицы доносился гул машин, шум отдаленных шагов,
чьи-то возгласы.
А напротив с крыши тихо капала капель: «Кап, кап, кап...» И
Борька вдруг почувствовал, что ему необыкновенно близка эта капель и
необыкновенно дороги эти маленькие капли, зябко выскакивающие из лужицы. И
потемневшая от сырости доска, к которой он прислонился, тоже ему дорога, и,
казалось, он уже очень давно знает, что наверху в нее вбиты два гвоздя, а внизу
— только один. Он прислушивался к звону капель, и ему хотелось слиться со всем
этим и сидеть так долго-долго, может быть, все время.
Домой он пришел спокойный, но, когда увидел, что отец
улыбается, тревога ужалила его. «Не знает,— подумал он,— ничего еще не знает».
Он снял пальто, шапку, отнес портфель.
— Ты почему разделся? — спросил отец.— Шел бы на улицу,
погулял.
— Не хочется,— ответил Борька.
Переодевшись, он молча опустился на стул и погрузился в
тягостное ожидание.
Но отец с матерью вели обычные разговоры, вид у них был
самый добродушный, и от этого Борьке было совсем плохо. Он внимательно всматривался
в лица родителей; они выглядели очень добрыми и веселыми, и папино лицо и
мамино. Папа с довольным выражением барабанил пальцами по столу, мама что-то
доказывала, но была тоже очень довольна.
Борька ловил их улыбки, взгляды, и ему не верилось, что вот,
может быть, очень скоро они станут сердитыми, будут долго и громко ругать его.
А папа забарабанит по столу не пальцами, а кулаком. Словом, все пойдет вверх
дном, все переменится.
Неужели это неизбежно?.. Ему казалось, что, если он прямо
сейчас, сию секунду, подойдет к ним, обнимет их, поцелует, а потом скажет про
двойку, ничего такого не произойдет, не может произойти.
Они не смогут сделать этого.
«Не знают,— думал он.— Ничего еще не знают». И сидел тихо,
стараясь не скрипеть стулом.
— Ты почему такой грустный? — неожиданно ласково спросил
отец.
И в груди у Борьки что-то приятно защемило.
— Я не грустный,— сказал он и сделал еще более грустное
лицо.
Но отец заговорил уже о другом.
— Ну, что там у вас в школе? «Началось»,— мелькнуло у Борьки.
— Боря,— с надеждой спросила мама,— ты по арифметике тройку
исправил?
— И как это ты тройку умудрился схватить? — укоризненно
продолжал отец.— Так ведь и до двойки докатиться можно.
Борька неопределенно качнулся, словно разделяя опасения
отца.
— А дневник заполнил? Медленно, но верно отец шел к цели.
— Заполнил! Конечно, заполнил... А знаешь, мы завтра на
экскурсию идем. Сразу после уроков. Кончатся уроки — и на завод...
— А то ты часто не заполняешь,— добавил отец.
— Мы сначала не хотели на завод, а потом наоборот. Ты бывал
на заводе?
— Бывал... Значит, не вызывали тебя?
— А я ни разу не был,— ответил Борька.
— Тебя вызывали? Отвечай! Борька опустил голову.
— Почему ты молчишь? — забеспокоилась мама.
Борька достал дневник и поднес его отцу. Вот оно,
наступило... Сейчас отец увидит двойку, сейчас он скажет: «Это еще что такое?..
Докатился!» И начнется...
Отец захлопнул дневник и в упор посмотрел на Борьку.
— Это еще что такое?! — воскликнул он, и мама вышла из
комнаты.— Это еще что такое? — сказал он тише. И уничтожающе усмехнувшись,
добавил: —Докатился!
Дотом решительно поднялся со стула и исчез в коридоре.
Вернувшись с лыжами, он протащил их через всю комнату и с грохотом швырнул за
шкаф. Затем отыскал книжку «Таинственный остров» и унес ее в другую комнату:
прятать.
Отец прятал и приговаривал:
— До чего докатился, а?.. До чего докатился! Нет, дорогой
мой, хватит...— И вдруг закричал: —Двоечник!..
Борька стоял, боясь пошелохнуться. Когда отец наконец замолк
и в доме стало тихо, он подождал еще немного, подсел к столу, достал купленные
еще вчера цветные карандаши и начал их затачивать.
Он затачивал карандаши, и каждое движение доставляло ему
блаженство.
«Знают,— думал он,— уже знают».
И все было радостно: и синеватое лезвие бритвы, и то, как
она легко снимает стружку, и сами разноцветные стружки.
Построгав немного, он снова прислушался, потом встал и, на
цыпочках подкравшись к дверям соседней комнаты, осторожно прижался к щелке.
Отец сидел и что-то читал. Дочитав страницу, он откинулся на
спинку стула и улыбнулся. И
Борька тоже заулыбался.
Жизнь
начиналась заново...
Автор: Марк Тарловский
| 
