"Арбузный переулок"
Я пришел со двора после футбола
усталый и грязный как не знаю кто. Мне было весело, потому что мы выиграли у
дома номер пять со счетом 44:37. В ванной, слава богу, никого не было. Я быстро
сполоснул руки, побежал в комнату и сел за стол. Я сказал:
- Я, мама, сейчас быка съесть
могу.
Она улыбнулась.
- Живого быка? - сказала она.
- Ага, - сказал я, - живого, с
копытами и ноздрями!
Мама сейчас же вышла и через
секунду вернулась с тарелкой в руках. Тарелка так славно дымилась, и я сразу
догадался, что в ней рассольник. Мама поставила тарелку передо мной.
- Ешь! - сказала мама.
Но это была лапша. Молочная. Вся
в пенках. Это почти то же самое, что манная каша. В каше обязательно комки, а в
лапше обязательно пенки. Я просто умираю, как только вижу пенки, не то чтобы
есть. Я сказал:
- Я не буду лапшу!
Мама сказала:
- Безо всяких разговоров!
- Там пенки!
Мама сказала:
- Ты меня вгонишь в гроб! Какие
пенки? Ты на кого похож? Ты вылитый Кощей!
Я сказал:
- Лучше убей меня!
Но мама вся прямо покраснела и
хлопнула ладонью по столу:
- Это ты меня убиваешь!
И тут вошел папа. Он посмотрел на
нас и спросил:
- О чем тут диспут? О чем такой
жаркий спор?
Мама сказала:
- Полюбуйся! Не хочет есть. Парню
скоро одиннадцать лет, а он, как девочка, капризничает.
Мне скоро девять. Но мама всегда
говорит, что мне скоро одиннадцать. Когда мне было восемь лет, она говорила,
что мне скоро десять.
Папа сказал:
- А почему не хочет? Что, суп
пригорел или пересолен?
Я сказал:
- Это лапша, а в ней пенки...
Папа покачал головой:
- Ах вот оно что! Его
высокоблагородие фон барон Кутькин-Путькин не хочет есть молочную лапшу! Ему,
наверно, надо подать марципаны на серебряном подносе!
Я засмеялся, потому что я люблю,
когда папа шутит.
- Это что такое - марципаны?
- Я не знаю, - сказал папа, -
наверно, что-нибудь сладенькое и пахнет одеколоном. Специально для фон барона
Кутькина-Путькина!.. А ну давай ешь лапшу!
- Да ведь пенки же!
- Заелся ты, братец, вот что! -
сказал папа и обернулся к маме. - Возьми у него лапшу, - сказал он, - а то мне
просто противно! Кашу он не хочет, лапшу он не может!.. Капризы какие! Терпеть
не могу!..
Он сел на стул и стал смотреть на
меня. Лицо у него было такое, как будто я ему чужой. Он ничего не говорил, а
только вот так смотрел - по-чужому. И я сразу перестал улыбаться - я понял, что
шутки уже кончились. А папа долго так молчал, и мы все так молчали, а потом он
сказал, и как будто не мне и не маме, а так кому-то, кто его друг:
- Нет, я, наверно, никогда не
забуду эту ужасную осень, - сказал папа, - как невесело, неуютно тогда было в
Москве... Война, фашисты рвутся к городу. Холодно, голодно, взрослые все ходят
нахмуренные, радио слушают ежечасно... Ну, все понятно, не правда ли? Мне тогда
лет одиннадцать-двенадцать было, и, главное, я тогда очень быстро рос, тянулся
кверху, и мне все время ужасно есть хотелось. Мне совершенно не хватало еды. Я
всегда просил хлеба у родителей, но у них не было лишнего, и они мне отдавали
свой, а мне и этого не хватало. И я ложился спать голодный, и во сне я видел
хлеб. Да что... У всех так было. История известная. Писано-переписано,
читано-перечитано...
И вот однажды иду я по маленькому
переулку, недалеко от нашего дома, и вдруг вижу - стоит здоровенный грузовик,
доверху заваленный арбузами. Я даже не знаю, как они в Москву попали. Какие-то
заблудшие арбузы. Наверно, их привезли, чтобы по карточкам выдавать. И наверху
в машине стоит дядька, худой такой, небритый и беззубый, что ли, - рот у него
очень втянулся. И вот он берет арбуз и кидает его своему товарищу, а тот -
продавщице в белом, а та - еще кому-то четвертому... И у них это ловко так
цепочкой получается: арбуз катится по конвейеру от машины до магазина. А если
со стороны посмотреть - играют люди в зелено-полосатые мячики, и это очень
интересная игра. Я долго так стоял и на них смотрел, и дядька, который очень
худой, тоже на меня смотрел и все улыбался мне своим беззубым ртом, славный
человек. Но потом я устал стоять и уже хотел было идти домой, как вдруг кто-то
в их цепочке ошибся, загляделся, что ли, или просто промахнулся, и пожалуйте -
тррах!.. Тяжеленный арбузище вдруг упал на мостовую. Прямо рядом со мной. Он
треснул как-то криво, вкось, и была видна белоснежная тонкая корка, а за нею
такая багровая, красная мякоть с сахарными прожилками и косо поставленными
косточками, как будто лукавые глазки арбуза смотрели на меня и улыбались из
середки. И вот тут, когда я увидел эту чудесную мякоть и брызги арбузного сока
и когда я почуял этот запах, такой свежий и сильный, только тут я понял, как
мне хочется есть. Но я отвернулся и пошел домой. И не успел я отойти, вдруг
слышу - зовут:
"Мальчик, мальчик!"
Я оглянулся, а ко мне бежит этот
мой рабочий, который беззубый, и у него в руках разбитый арбуз. Он говорит:
"На-ка, милый, арбуз-то,
тащи, дома поешь!"
И я не успел оглянуться, а он уже
сунул мне арбуз и бежит на свое место, дальше разгружать. И я обнял арбуз и еле
доволок его до дому, и позвал своего дружка Вальку, и мы с ним оба слопали этот
громадный арбуз. Ах, что это была за вкуснота! Передать нельзя! Мы с Валькой
отрезали большущие кусищи, во всю ширину арбуза, и когда кусали, то края
арбузных ломтей задевали нас за уши, и уши у нас были мокрые, и с них капал
розовый арбузный сок. И животы у нас с Валькой надулись и тоже стали похожи на
арбузы. Если по такому животу щелкнуть пальцем, звон пойдет знаешь какой! Как
от барабана. И об одном только мы жалели, что у нас нет хлеба, а то бы мы еще
лучше наелись. Да...
Папа отвернулся и стал смотреть в
окно.
- А потом еще хуже - завернула
осень, - сказал он, - стало совсем холодно, с неба сыпал зимний, сухой и
меленький снег, и его тут же сдувало сухим и острым ветром. И еды у l5;ас стало
совсем мало, и фашисты все шли и шли к Москве, и я все время был голодный. И
теперь мне снился не только хлеб. Мне еще снились и арбузы. И однажды утром я
увидел, что у меня совсем уже нет живота, он просто как будто прилип к
позвоночнику, и я прямо уже ни о чем не мог думать, кроме еды. И я позвал
Вальку и сказал ему:
"Пойдем, Валька, сходим в
тот арбузный переулок, может быть, там опять арбузы разгружают, и, может быть,
опять один упадет, и, может быть, нам его опять подарят".
И мы закутались с ним в какие-то
бабушкины платки, потому что холодюга был страшный, и пошли в арбузный
переулок. На улице был серый день, людей было мало, и в Москве тихо было, не то
что сейчас. В арбузном переулке и вовсе никого не было, и мы стали против
магазинных дверей и ждем, когда же придет грузовик с арбузами. И уже стало
совсем темнеть, а он все не приезжал. Я сказал:
"Наверно, завтра
приедет..."
"Да, - сказал Валька, -
наверно, завтра".
И мы поили с ним домой. А
назавтра снова пошли в переулок, и снова напрасно. И мы каждый день так ходили
и ждали, но грузовик не приехал...
Папа замолчал. Он смотрел в окно,
и глаза у него были такие, как будто он видит что-то такое, чего ни я, ни мама
не видим. Мама подошла к нему, но папа сразу встал и вышел из комнаты. Мама
пошла за ним. А я остался один. Я сидел и тоже смотрел в окно, куда смотрел
папа, и мне показалось, что я прямо вот вижу папу и его товарища, как они
дрогнут и ждут. Ветер по ним бьет, и снег тоже, а они дрогнут и ждут, и ждут, и
ждут... И мне от этого просто жутко сделалось, и я прямо вцепился в свою
тарелку и быстро, ложка за ложкой, выхлебал ее всю, и наклонил потом к себе, и
выпил остатки, и хлебом обтер донышко, и ложку облизал.
В.Ю. Драгунский
|
